Российский Фонд Трансперсональной Психологии

Международный Институт Ноосферы

Институт Ноосферных Исследований

г. Москва

Шалаграм > Знание > Эйнштейн и религия > Глава 7

Глава 7

Таковы проявления идеи пространства и времени в кругу явлений собственно религиозных. Они, очевидно, вытекают из самого свойства наших восприятий объекта. Мы встречаем их поэтому и в точно таком же виде в различных областях и видоизменениях духовной жизни человека, сопредельных религии.

Прежде всего, надо упомянуть обширную и странную область сновидений. В мире первобытных восприятий сновидения, сны, как известно, являются одним из главнейших источников нашего религиозного знания, можно даже сказать, религиозного опыта.

Человек видит во сне духов, чудовищ, покойников, встречается с ними при разных необыкновенных условиях, улетает в далекие места, потом просыпается и видит себя на том же самом месте. Он совершенно логично относит все эти видения к области неземного, сверхъестественного. Мир сновидений является тоже особой ипостасью бытия, в которую человек погружается реально каждую ночь. И эта ипостась находится с земным бытием именно в таком вневременном совпадении, какое указано выше. Люди и чудовища сонных видений, покойники, предки и сам спящий человек являются жителями этого странного мира. И в одних отношениях они подобны земным существам, а в других отношениях различны от них. Сновидения являются, таким образом, фактическим материалом, основанием, источником и реальным подтверждением для схемы анимизма.

О том, что сновидения являются, действительно, источником религиозного познания, свидетельствует множество фактов. Вещие сны, возвещающие волю богов, и различные способы их толкований протянулись от первобытной древности, через античные религии, перешли в христианство, и дотянулись и до современности в разных писаных сонниках и устных разгадках. Нельзя, однако, не признать, что значение, снов, как источников религиозного гадания, сильно ослабело, и постепенно превращается чуть не в пережиток. Мы не только перестали толковать наши сны, но вещие сны просто перестали нам сниться.

Тем не менее, характер сновидений ничуть не изменился. Как бы мы ни объясняли себе физически и психологически происхождение и характер сновидений, этот странный мир до сих пор, не менее, чем прежде, является фактически для нас другою ипостасью бытия, в которую мы погружаемся так правильно и часто, вне всякой связи с временем и ходом нашей жизни на яву. Каждую ночь мы фактически лежим в постели и в то же время отправляемся в иной непонятный и неведомый мир.

Сновидения наши, однако, при видимой бессвязности, проявляют замечательные свойства. Если анализировать психические свойства наших сновидений, то мы с удивлением видим, что они совершенно совпадают со свойствами восприятий первобытного человека, настолько совпадают, что можно было бы сказать: наши сновидения древнее нас самих, наши сновидения — палеолитичны.

Мария Манасеина в своей превосходной работе: «Психология и патология сна», написанной по-русски, но потом переведенной на различные европейские языки (у меня под руками английское издание), приходит почти к такой же мысли, говоря: «Эти ретроспективные, атавистические сновидения (с убийствами, и разными жестокими и грубыми поступками) погружают нас в давно минувшие эпохи древних настроении человеческого рода» [16].

С другой стороны, Вундт доходит до того, что называет сновидение «временным нормальным безумием» человеческого духа. С таким же правом можно было бы считать нормальным безумием всю первобытную стадию жизни человечества. Для человека первобытного сновидения так же реальны, как действительность. В сущности оба эти мира для него подчиняются одному к тому же закону. Для нас мир сновидений является чем-то уже пережитым, каким-то психологическим анахронизмом.

Прежде всего, психический метод сновидений имеет драматический характер. Человек разыгрывает во сне не только все свои былые мысли и образы, но даже слова. Например, по указанию Абрагама [17], одна дама желала выразить во сне, что знакомый ей скрипач — как высокая башня (Turmhoch), сравнительно с другими. Она увидела высокую башню и на башне скрипача. Мало того, какое-нибудь случайное восприятие, пришедшее со стороны, стук, дуновение ветра, внезапное ощущение холода, немедленно преобразуется в целое драматическое действие, по-своему стройное и внутренне убедительное. Современный человек является во сне прекрасным драматургом, хотя на яву он вообще лишен этой способности. «Драматический талант любого дурака во сне, — говорит Маудсли [18], превосходит лучшие способности талантливого драматурга наяву».

Первобытный человек, напротив, обладает этой драматургической способностью одинаково и безразлично во сне или наяву. Его духовная жизнь есть постоянное действие, мышление его — драматично. Первобытный человек является прирожденным драматургом и естественным актером. С этим связаны, между прочим, драматические пляски первобытных религий и раннее рождение театра. То и другое, как указано выше, рождается из основных анимистических представлений и идей. Но и самые идеи анимизма имеют в существе кинетический, драматический характер.

С другой стороны сны состоят частью из предметов и лиц нашей действительной жизни, хотя эти лица во сне действуют иначе, чем наяву, и иные предметы изменяются совершенно неожиданно и внезапно. В этом отношении мир сновидений совершенно подобен «потустороннему миру» фольклора и мифологии. И к вышеприведенной формуле относительно того, что наши сны палеолитичны, можно прибавить и другую формулу: «Каждый из наших снов — это волшебная сказка, внезапно оживленная и приведенная в действие».

Связь и соотношение между нашим реальным и действительным миром и миром сновидений совершенно такие же, как связь между миром реальным и миром потусторонним, который тоже наполнен отображениями лиц и явлений действительного мира, чудесно измененных. Различие этих двух соотношений состоит в том, что мир сновидений возникает в своих объективных координатах совершенно актуально и, можно сказать, на наших глазах, и даже самый процесс этого преобразования реальности в «сонное мечтание» доступен наблюдению в некоторых выпуклых пунктах. Так, еще Гераклит замечает: «Для тех, кто бодрствует, существует один общий мир, но тот, кто засыпает, удаляется из общего мира в свой особенный, замкнутый, частный мирок» [приведено у Плутарха, De superstitiis, 3].

Альфред Мори указывает, что однажды, когда он спал, его домашние стали постукивать об ножницы железной уховерткой. Ему тотчас же приснился набатный звон и в связи с этим вся обстановка революции 1848 года [19].

Один из моих собственных знакомых как-то во сне заспал свою собственную руку, и она стала нечувствительной, конечно, на короткое время. Спавший повернулся на спину и положил себе руку на грудь. Ему тотчас же приснился мертвец, который будто бы давит ему на грудь своей холодной рукой. И он проснулся с криком. Таким образом, этот спавший мог наблюдать на собственном опыте сосуществование двух Форм бытия, бодрствующей и сонной.

Сны и сновидения для нас внутренне реальны. Мы как будто каждую ночь, действительно, посещаем какой-то отдельный мир, хотя и остаемся на месте без движения. Наши сновидения для нас также убедительны, как и для наших палеолитических предков.

Что касается восприятий протяжения, пространства, то, прежде всего, нужно отметить, что сны теперь, как и прежде, допускают произвольное и внезапное изменение протяжений и размеров. Малые вещи становятся большими, большие малыми. В этом отношении сны тоже следуют в общем правилу, установленному выше. Лица и явления активные, сильные, и потому опасные, представляются большими. Лица и явления, пассивные, слабые, робкие, представляются малыми.

Одни и те же предметы являются очень большими и вдруг сразу сжимаются в ничтожный комочек.

Австрийский врач Брах, который и сам был подвержен полудремотным галлюцинациям мышечных и осязательных ощущений, рассказывает, что при первом засыпании ему постоянно казалось, что тело его вырастает безмерно, становится все тяжелее и одновременно вспухает до звезд и вдруг в одно мгновение съеживается в малую точку [20].

Эта галлюцинация, доступная нам в описании Браха, между прочим, нередко встречается в легендах. Так, по рассказу Светония, Аттия, мать Августа, видела во сне незадолго до разрешения, что ее внутренности поднялись до самых звезд и затем покрыли все небо и землю.

Рассказы о таких же снах встречаются у различных народов. И можно думать, что при всей легендарности своей они содержат действительное описание видений, свойственных человеку. В этом — зерно реальности, заключенное в легенде.

С другой стороны видение это, хотя бы по описаниям Браха, стоит, чтоб на нем остановиться подробнее.

Можно полагать, что идея пространства и времени, даже вне всякой астрономической и психологической связи, в самом начале возникла физически, как восприятие быстрого стремительного, порывистого движения, проходящего мимо, как вихрь, приходящего издали и снова исчезающего в пустоте.

От этого основного восприятия осталась наклонность изображать протяжение динамически, как нечто живое, стремительно растущее и столь же стремительно умаляющееся и проходящее в единое мгновение двойную скалу изменений своей величины. Когда динамическое ощущение этой жизни протяжения начинает отходить, мы ощущаем его только в конечных его пунктах, в вершине и в пределе нисхождения.

Сон или полусон воскрешают древнейшие стадии этой жизни протяжения и снова заставляют его двигаться по скале.

По отношению ко времени наши сны совершенно совпадают с восприятиями первобытности. Они обнаруживают такую же способность растягивать время и несколько секунд превращать в ощущение часов и дней.

Неожиданный стук порождает сновидение, длинное и сложное, для которого этот сильный стук, преображенный, например, в выстрел, является заключительным, финалом. Такой неожиданный обратный порядок развертывания сновидений почти заставляет думать об обратном течении времени во сне.

Исследователи вообще полагают, что человек переживает указанное сновидение в чрезвычайно малый промежуток времени, протекающий между различными стадиями психического восприятия внешнего звука, стука, во сне.

Альфред Мори в одном из своих сообщений рассказывает: «Я спал у себя в комнате, и мать моя сидела у постели. Мне приснилась эпоха террора во Франции. Я присутствовал при сценах убийств, и сам предстал пред революционным трибуналом. Я видел Робеспьера, Марата, Фукье-Тенвилля. Я спорил с ними. Потом меня судили и осудили на смерть. Меня отвезли на тюремной телеге на площадь Революции. Я взошел на эшафот. Палач привязал мою шею к роковой доске гильотины. Он вдвинул доску на место. Нож упал, и я почувствовал, как голова моя отделилась от тела. Тут я проснулся в агонии страха и почувствовал на шее холодное железо перекладины постельного полога. Она отвязалась и упала сверху, как раз на мою шею, и это ее я почувствовал, как нож гильотины. Все это длилось мгновение, но в это мгновение я пережил длинный ряд сложных приключений и событий».

В позднейшее время самая полнота этого описания вызывала сомнения, но, как совершенно справедливо замечает Бергсон [21], можно найти точно такие же описания и в других работах, посвященных сну.

Впрочем о нашей способности переживать сложные сновидения в кратчайший промежуток времени мы можем заключить и пряно по ощущению момента пробуждения и по последним обрывкам исчезающего сна. Они встают на мгновение в нашей пробудившейся памяти и тут же расплываются и тают, как тают облака.

Тем не менее, нельзя утверждать, что так называемое обратное течение времени во сне вполне объясняется вышеуказанными соображениями.

Э. Пармш в своей известной книге о Галлюцинациях и Иллюзиях [22] приводит весьма интересный случай с молодым священником, который, лежа в постели, в номере гостиницы, услышал громкий стук в дверь и крикнул: «Войдите!». Тотчас же вошло привидение огромного роста, — то были фигура и лицо хозяина гостиницы, странно измененные и увеличенные до гигантских размеров. Видение тотчас же исчезло с треском и грохотом, и вошел хозяин гостиницы уже в своем обыкновенном виде и спросил: «В чем дело и что случилось?» Тут раздался такой страшный треск».

Здесь представляется в весьма рельефном виде случай обратного восприятия времени, упомянутого выше. Образ вызван громким стуком, который раздался по всему дому и вызвал посещение хозяина, и его стук в дверь. Зрительное восприятие хозяина было тоже элементом сонного видения, точнее, полусонного. Однако внутренний процесс восприятия спавшего переставил в ином порядке впечатления, полученные от каждого звука, и сделал стук в дверь предшествующим, а громкий стук в доме последующим, причем, между прочим, фигура хозяина приняла огромные и грозные размеры.

Отчего произошла перестановка двух звуков во времени? Она не могла быть связана с внутренним расстоянием в восприятии обоих звуков, ибо первый по времени звук был также и громче и тем более должен был прежде дойти до сознания. Возможно, конечно, что стук в дверь, крепко связанный с фигурой самого хозяина, вместе с тем вышел и на первый (по времени) план восприятия.

Более вероятно, однако, то, что восприятие времени во сне вообще не совпадает с восприятием времени наяву. Самая кратковременность наших сновидений указывает в том же направлении. Так как объективно состояние сна длится несколько часов, то надо допустить, что и сны наши имеют объективно достаточную продолжительность. И хотя, быть может, мы видим сны не всю ночь подряд, все же объективная продолжительность каждого отдельного сновидения не может быть совершенно мгновенной. Мгновенное ощущение кратковременности сна в минуту пробуждения указывает просто на два разных ощущения, две меры времени, внутреннюю и внешнюю, которые, встречаясь, друг с другом, превращают воспоминание сна в мгновенный снимок, вроде отдельного снимка кинематографа, т.-е. в представление чисто зрительное, пространственное, вне категории времени.

И так как наши сны гораздо первобытиее, чем наша явь, то можно допустить, что ощущение времени во сне тоже первобытно и еще не имеет определенной ориентации. Действительно, сновидения дают, в сущности, только определенные зрительные образы, которые потом нередко запоминаются. Из всех воспоминаний сна ярче всего именно зрительные, Восприятие времени во сне вообще чрезвычайно запутано и смутно, перескакивает от ощущения к ощущению, с огромными разделительными паузами и промежутками. И, вообще говоря, правильное настоящее течение времена отсутствует во сне.

Таким же дефектным, отрывочным характером отличается восприятие времени у первобытных племен и у детей. Они просто не замечают времени, да и не думают о нем. Это, между прочим, дает дополнительное объяснение тому, что первобытное восприятие существующих форм бытия всегда вневременно.

Далее, лица и предметы, видимые во сне, проявляют все то же первобытное свойство принимать несколько форм бытия, существующие независимо от времени. Каждый из нас может припомнить сновидение, в котором такая-то фигура сначала являлась человеком, а потом при ближайшем рассмотрении вдруг оказалась зверем или птицей или чем-нибудь еще. Или, например, сам спавший видел себя во сне гуляющим по улице, и вдруг как-то оказалось, что он без невыразимых и т. л.

Интересно указать, что хотя сны наши имеют по преимуществу зрительный характер, однако сновидения слепых, особенно слепых от рождения или с раннего детства, составлены из других ощущений, помимо зрительных. Они состоят из ощущений слуховых, осязательных, мышечных, вкусовых, обонятельных. Несмотря на то, сны слепых не теряют фантастического, сверхъестественного характера, связанного с «потусторонним миром». Звери, особенно собаки, и разные птицы представляются слепому одаренными человеческим голосом и способными к речи не менее, чем люди.

Один слепой описывал сон, в котором ему явился его друг, — такими словами: «Мне снилось, что он хочет испугать меня и внушить мне, что это не человек, а привидение. Для этого он толкал меня сзади, несколько боком». Иные из слепых имеют лишь слуховые сны. Один такой слепой слышал во сне голос призрака. Голос звучал очень грубо, и кости призрака стучали друг о друга. Призрак гнался за человеческой жертвой с хрипением и стонами.

Тем не менее, относительность размеров образов в сновидениях слепого, без зрительных ощущений, едва ли в состоянии выявиться определенным образом. Вся совокупность чудовищ и призраков, причудливых и странных фигур, которые так часто являются во сне, мало доступны сновидениям незрячих.

В связи с первобытными свойствами ночных сновидений, можно отметить тот замечательный факт, что детские сны вообще более осмысленны и связаны, чем сны взрослых людей. Др. Зигмунд Фрейд упоминает об этом с некоторым удивлением и его объяснения этого факта далеки от ясности [23]. Он приводит ряд детских сновидений и каждое из них является естественным продолжением дневной жизни наяву, но только в более приятной, так сказать, исправленной форме.

«В детских сновидениях, — говорит Фрейд, — бросается в глаза одна общая черта. Все они исполняют желания, которые днем зародились и остались неудовлетворенными. Эти сновидения являются простыми незамаскированными исполнениями желаний».

Таким же точно исполнением желания является, по словам Фрейда, и нижеследующий сон, который однако кажется ему не совсем понятным.

«Девочка около четырех лет, заболевшая детским параличом, была привезена из деревни в город. Здесь она переночевала в большой, — для нее конечно, — чересчур большой кровати. На следующее утро она рассказала свой сон, будто кровать была ей слишком мала, так что ей не хватило места. Это сновидение легко объяснить, — говорит Фрейд, — с точки зрения исполнения желания, если вспомнить, что дети часто выражают желание «быть большими». Величина кровати слишком подчеркивала маленькой гостье ее собственную величину, поэтому она во сне исправила неприятный контраст и сделалась такой большой, что большая кровать оказалась для нее слишком маленькой».

Вместо «исполнения желаний> гораздо естественнее подчеркнуть относительное изменение размеров, столь явно проявившееся в этом детском сне. Девочка, очевидно, во сне почувствовала себя большой, а кровать, напротив, маленькой и узкой.

Связность и осмысленность детских снов, о которых говорит Фрейд, станет для нас более попятной и естественной, если мы сопоставим ее с более первобытным характером детских восприятий и идей вообще. Психология сна ближе к дневной психологии ребенка, от того между ними больше связи и сон так часто является продолжением действительности.

Сны первобытных племен, поскольку они нам доступны, — сравнительно с нашими собственными снами, — тоже являются более осмысленными.

Герберт Спенсер упоминает довольно известный рассказ зулуса, который видел во сне своего старшего брата. И брат потребовал у него: «Я хочу мяса. Зарежь корову!». Зулус отказал на том основании, что у него нет ни одной коровы, и последовал долгий многословный спор, в котором обе стороны потратили немало красноречия во сне. В конце концов, покойник избил живого брата, опять-таки во сне. «Когда я проснулся, — прибавил рассказчик, — я ощущал еще боль в боках от его ударов» [24].

Эверард-им-Тури в книге своей об индейцах в Гвинее рассказывает следующий случай, вместе смешной и поразительный [25]:

«В одно утро я собирался подняться вверх по реке Эссеквиба из становища, где мы простояли три или четыре дня, так как несколько индейцев у нас захворали. Оказалось, однако, что один из больных, индеец из племени макуши, был в полном бешенстве. Здоровье его поправилось, но он наотрез отказался грести, обвиняя меня в том, что в минувшую ночь я заставил его грести одного в челноке, вверх по реке, сквозь ряд труднейших водопадов. Его никак нельзя было разубедить в том, что это, действительно, было, и он упорно принимал свой сон за действительность. В конце концов, он согласился сесть в лодку, но грести не стал, утверждая, что его очередь прошла.

Много раз и другие индейцы заявляли по утру, что в эту ночь приходили такие-то и такие-то отсутствующие люди и наносили им побои. Они называли обидчиков по имени и долго растирали на собственном теле воображаемые синяки».

Я могу привести из собственных странствий пример, не менее отчетливый и яркий. Один из колымских казаков, с которым я как-то путешествовал по Чаунской тундре, однажды не мог удержаться от искушения и стащил по дороге с могильника какой-то чукотской старухи белую фаянсовую чашку, повешенную ее родней в виде загробного подарка. Мы поехали дальше, но на следующем ночлеге старая чукчанка явилась казаку во сне, «совсем как живая», и сказала ему: «Брат, а брат, отдай мою чашечку!». Было это верст за шестьдесят от могильника, но казак мой спорить не стал и вернулся назад, чтобы отдать похищенное.

Эти три сновидения первобытных людей, записанные одно в Азии, другое в Африке, а третье в Южной Америке, проявляют одинаковую связность и близость к действительной жизни. Поэтому эти сновидения были так понятны и реальны для видевших их людей.

Если вернуться опять к детским снам, именно к тому их элементу, который, по Фрейду, представляет приятное исполнение неудовлетворенных желаний, то нужно помнить вообще, что детский анимизм и символика во всей совокупности своей имеют такой приятный характер самоудовлетворения.

Детский анимизм и символика это все-таки игра: это «нарочное», а не «всамделишное». Ребенок не перестает чувствовать себя не только актером, но и автором разыгрываемых драм и приключений, и он располагает их к собственному своему удовольствию. Ребенок, играющий в охоту, не знает неудач. Куклы повинуются девочке-матери больше, чем шаману его собственные куклы и его собственные духи-помощники.

Атавистические переживания ребенка наяву и во сне представляют характерное сокращение предшествующей жизни вида, наиболее приспособленное к потребностям детского возраста, т.-е. более безопасное и более приятное, наряду с особенной детской пищей и детской одеждой.

Анализ первобытного психического характера сновидений дает неожиданную поддержку взглядам Карла Абрагама и Зигмунда Фрейда и других на аналогию сновидении отдельной
личности с мифами коллективной общественной группы. Сновидения относятся к мифам так же, как личная психология относится к общественной мифологии.

Так, например, предание об епископе Гаттоне и мышах, напавших на его башню огромными массами и прогрызших камень, совершенно соответствует индивидуальному сновидению. Такие сновидения с кишащими животными мелких пород довольно обыкновенны. И дальше мы увидим, какое участие принимают эти мелкие животные образы не только в сновидениях, но также и в галлюцинациях, алкогольных видениях и пр.

Другая черта этого предания, настойчивость враждебных образов в их стремлении добраться сквозь все препятствия к центральному субъекту, человеку, тоже составляет характернейшую форму навязчивой идеи об опасности, именно такую, какая проявляется во сне.

Слышно, как стену их лапки скребут,
Слышно, как камень их зубы грызут.

Это сцепление образов может одинаково относиться и к сновидениям, и к преданиям. Но только в сновидениях образы эти будут скорее иметь зрительную форму. Вместо «слышно» будет «видно».

© В.Г.Богораз (Тан). 1923.
© Международный Институт Ноосферы. Дмитрий Рязанов, OCR, дизайн. 2005.